Николай Петрович (17.06.1848, с. Юдинки Алексинского у. Тульской губ.- 5.04.1909, С.-Петербург), богослов, философ, историк, публицист, автор художественных произведений, лит. критик. Дальний родственник С. Т., К. С. и И. С. Аксаковых

. Получил домашнее образование под руководством родителей, отличавшихся глубокой религиозностью и хранивших в семье традиц. правосл. уклад жизни, затем учился за границей: слушал лекции в ун-тах Германии (в т. ч. в Гейдельбергском), Швейцарии и Франции (на протестант. теологическом фак-те в Монтобане). В 1868 г. защитил в Гиссене дис. «Идея Божества» (Die Idee der Gottheit. Halle, 1868) на соискание степени д-ра философии. В том же году А. вернулся в Россию и поселился в Москве. Сотрудничал с ж. «Беседа», редактировал один из отделов ж. «Русская беседа», выполнял обязанности секретаря Об-ва распространения полезных книг, являлся членом ОЛРС, занимал должность секретаря этого об-ва (1878-1880). С 1895 г. А. жил в С.-Петербурге, где до 1903 г. служил в Гос. контроле.

Уже в кон. 60-х гг. XIX в. стали известны публичные лекции А. о духовной жизни, в к-рых он рассматривал религию с т. зр. философии и физиологии. В 1870 г. А. опубликовал работу «Подспудный материализм: По поводу диссертации-брошюры г-на Струве», в к-рой рассматривал материалистическое мировоззрение с позиций, близких правосл. богословию. А. был автором статей философско-полемического характера, публиковавшихся в «Русской мысли», «России», «Беседе» и др. периодических изданиях. По общественной позиции он был близок лидерам патриотического направления в рус. мысли: М. П. Погодину , Ю. Ф. Самарину , Т. И. Филиппову, А. И. Кошелеву - и разделял славянофильские идеи об особом, вытекающем из духовных основ Православия, пути развития России. В кон. 80-х - нач. 90-х гг. А. опубликовал повести «Дети-крестоносцы» (М., 1894) и «Замок Зора» (СПб., 1892), стихотворения лирического и гражданского характера, большое число литературно-критических статей и ряд исторических поэм. В 1906-1907 гг. А. выступает в «Церковном вестнике » и «Церковном голосе» со статьями о возможных преобразованиях в Церкви: «К церковному Собору», «Канон и свобода», «Патриаршество и каноны», «Об избрании епископов в древней христианской Церкви», «Что говорят каноны о составе Собора», «Возможны ли в Церкви решающие и совещательные голоса», «Основы церковного суда», где отстаивал т. зр., сходную с позицией группы 32 священников , и др. В 1906 г. А. вошел в состав образованного при Святейшем Синоде Предсоборного Присутствия для подготовки церковного Собора, к-рый должен был рассмотреть вопрос о преобразованиях в РПЦ. Последние годы жизни А. отмечены особой общественной и творческой активностью. Известность приобрела его полемическая брошюра «Беспредельность невежества и Апокалипсис» (1908) - развернутый, исторически и богословски обоснованный критический отклик на скандальную книгу Н. А. Морозова о происхождении Апокалипсиса, оспаривавшую авторство Апокалипсиса и доказывавшую особую значимость в Апокалипсисе некоего «революционного», политического и социального содержания.

А. внес немалый вклад в изучение церковной истории. Особо значимы его исследование «Духа не угашайте!» (1894) о роли в Церкви «народа церковного», первоначально опубликованное в ж. «Благовест» , и труд церковно-исторического характера «Клир и народ» (труд. 1897). В историю рус. общественной и церковной жизни А. вошел как убежденный сторонник реформ в РПЦ, впосл. частично утвержденных Поместным Собором 1917-1918 гг.

Соч.: Подспудный материализм: По поводу диссертации-брошюры г-на Струве. М., 1870; Вопрос о свободе совести // Беседа. 1871. № 2. Кн. 9; О христианском Востоке и Западе // Благовест. 1892. № 33-34; Духа не угашайте! СПб., 1894; Свобода, любовь и вера // Рус. беседа. 1895. № 1-3; Всецерковный Собор и выборное начало в Церкви // БВ. 1905. № 12. С. 711-777; Беспредельность невежества и Апокалипсис. СПб., 1908; Германия и славянство. М., ; Всеславянство. М., 1910.

С. Н. Носов

Н.В.Гоголь и Аксаковы «Гоголя как человека знали весьма немногие. Даже с друзьями своими он не был вполне, или лучше сказать, всегда откровенен…». С.Т. Аксаков «Гоголь постоянно смотрел на свой труд как на подвиг; в нём не было двух жизней и двух лиц отдельно: писателя и человека, члена общества. Когда я присутствовал при чтении двух глав из второго тома «Мёртвых душ», то мне делалось страшно, так каждая строка казалась написанною – кровью и плотью, всею его жизнью. Казалось, он принял в свою душу всю скорбь России» . И.С. Аксаков

Семья Аксаковых - замечательное и, по-своему уникальное явление русской жизни 1830-1850 годов. Заметный след в нашей культуре оставил глава семьи - писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791-1859); его старший сын Константин Сергеевич (1817- 1860) приобрёл известность как поэт, критик и публицист; видным поэтом и общественным деятелем был и Иван Сергеевич Аксаков (1823-1886). Современников привлекала царившая в этой семье теплота и сердечность, чистота её нравственной атмосферы, широта культурных интересов, удивительно прочная связь старшего и молодого поколений.
В дом Аксаковых, один из центров московской жизни той эпохи, Гоголь был впервые введён М. П. Погодиным в июле 1832 года. Со временем дружеские отношения соединили писателя со многими членами этой семьи, но наиболее близок оказался ему Сергей Тимофеевич. Он одним из первых понял величие таланта Гоголя, относился с величайшим уважением к его гениальности, был снисходителен к человеческим слабостям, бескорыстно помогал в житейских делах. Сергей Тимофеевич не уставал доказывать всем, что Гоголя нельзя «судить по себе», по обычным человеческим меркам, что его мысли, нервы и чувства в несколько раз тоньше и ранимее, чем у всех.
При всей сложности отношений Гоголя с Аксаковым, не было другой такой семьи, где бы к писателю относились с такой искренней сердечностью и восхищением. Добрые чувства к Николаю Васильевичу Аксаковы перенесли и на его семью. О тёплых, доверительных отношениях матери и сестёр Гоголя к этим людям говорит их многолетняя переписка.
Н. Павлов вспоминал, что «нигде не видели Гоголя… таким хохлацки весёлым и нараспашку, как в доме Аксаковых».
Семейство Аксаковых, в котором любовно воспитывалось девять детей, вошло в историю русской культуры как очень дружная и любящая образцовая семья. В царившей здесь атмосфере любви нередко «отогревался» и сам вечный странник- Гоголь.

29. Переписка Н.В. Гоголя: в 2 т. Т.2. / редкол.: В.Э.Вацуро [и др.]; сост. и коммент. А.А. Карпова, М.Н. Виролайнен. – М.: Худож. лит., 1988. –С. 5-113. – (Переписка русских писателей).
В настоящий сборник вошли 24 письма Гоголя Аксаковым и 18 писем Сергея Тимофеевича и Константина Сергеевича ему. Эти письма-исповеди – своеобразная хроника душевной жизни Гоголя, в которой прослеживается весь драматизм его изменений в отношении к миру и людям.

30. Аксаков, С.Т. История моего знакомства с Гоголем со включением всей переписки с 1832 по 1852 год / С.Т. Аксаков // Собр. соч.: в 4 т. / подгот. текста и примеч. С. Машинского. – М.: Госиздат Худож. лит., 1956. – Т.3. - С. 149-388.

31. Аксаков, С.Т. История моего знакомства с Гоголем. Записки и письма 1843 - 1852 гг. / С.Т. Аксаков // Собр. соч.: в 3 т. / коммент. В.Н. Грекова, А.Г. Кузнецовой; оформл. хужож. В.Н. Ходоровского. – М.: Худож. лит., 1986. – Т. 3. – С. 5-248.

32. Аксаков, С.Т. История моего знакомства с Гоголем/ С.Т. Аксаков //Гоголь в воспоминаниях современников / ред. текста, предисл. и коммент. С. Машинского; под общ. ред. Н.Л. Бродского [и др.]. – М.: Госиздат Худож. лит., 1952. -С.87-208. – (Серия литературных мемуаров).
В мемуарной литературе эта книга занимает одно из ведущих мест. Она создана талантливым, умным и честным писателем, человеком, преданным своему другу и искренне его любившим. Аксаков верил, что поможет современникам и потомкам приблизиться к пониманию сложной личности Гоголя. Книга состоит из двух частей: первая – воспоминания, охватывающие период с 1832 по 1843 год, написанные самим автором; вторая – тщательно, с большой хронологической точностью подобранные письма, дневники и прочие документы, хранящиеся в семейном архиве Аксаковых.

33. Аксаков, С.Т. Письмо к друзьям Гоголя. Несколько слов о биографии Гоголя / С.Т. Аксаков // Собр. соч.: в 4 т. / подгот. текста и примеч. С. Машинского. – М.: Госиздат Худож. лит., 1956. – Т. 3. - С. 599- 606.
Две очень пронзительные статьи, написанные сразу после смерти Гоголя (первая) и спустя год после его кончины (вторая). В духе христианской морали всепрощения автор призывает читателей и друзей великого писателя прекратить споры и забыть прежние разногласия.

34. Вересаев, В. Гоголь в жизни: Систематический свод подлинных свидетельств современников / В. Вересаев; вступ. ст. И.П. Золотусского; подгот. текста и примеч. Э.Л. Безносова. – М.: Моск. рабочий, 1990. – 640 с.
Книга аналогична другой широко известной работе «Пушкин в жизни». Автор собрал воспоминания и письма о Гоголе и соединил их вместе, что создаёт живой портрет «странного» гения.
Издание 1933 года воспроизводится без сокращений.

35. Войтоловская, Э.Л. Аксаков и Гоголь / Э.Л. Войтоловская // С.Т. Аксаков в кругу писателей-классиков: документальные очерки / оформл. И. Сенского; фотоработы А. Короля. – Л.: Дет. лит., 1982. – С. 91-151.
В истории русской литературы немного примеров отношений между двумя писателями, которые были бы столь искренни, исповедальны и в то же время драматичны, как отношения Н.В. Гоголя и С.Т. Аксакова. Различие характеров не мешало их дружеским отношениям. Любви Аксакова к Гоголю мы обязаны точностью и правдивостью созданного им литературного портрета писателя.

36. Лобанов, М. Сергей Тимофеевич Аксаков / М. Лобанов. – М.: Мол. гвардия, 1987. – 366 с.: ил. – (Жизнь замечательных людей: ЖЗЛ: сер. биогр.: основана в 1933 г. М. Горьким; вып. 3 (677).
Жизнь и творчество известного писателя, проникновенного певца русской природы, неразрывно связаны с личностями крупнейших представителей русской культуры XIX века, но Гоголь был ему наиболее близок. Эти два человека как бы дополняли друг друга. «Он, - писал Аксаков, - стал передо мной, лицом к лицу, поднял со дна души заброшенные мысли и говорит: «Пойдём вместе! … Помоги мне, а я потом помогу тебе».

37. Манн, Ю. В поисках живой души: «Мёртвые души». Писатель – критика – читатель / Ю. Манн. – Изд. 2-е, испр. и доп. – М.: Книга, 1987. – 351 с. – (Судьбы книг).

38. Манн, Ю. В поисках живой души: «Мёртвые души». Писатель – критика – читатель / Ю. Манн. – М.: Книга, 1984. – 415 с. – (Судьбы книг).
С большой силой воссозданы мучительные творческие поиски Гоголя, ожидания, споры вокруг «Мёртвых душ», раскрывается диалог писателя с читающей публикой, среди которой Сергей Тимофеевич и Иван Сергеевич Аксаковы, архимандрит Феодор (Бухарев).

39. Машинский, С. С.Т. Аксаков и Гоголь / С. Машинский // С.Т. Аксаков. Жизнь и творчество. – Изд. 2-е, доп. – М.: Худож. лит., 1973. –С. 272-303.
Основное внимание автор уделяет идейным противоречиям двух писателей, вызванным появлением в печати книги Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями».

40. Палагин, Ю.Н. Николай Васильевич Гоголь / Ю.Н. Палагин // Русские писатели ХIХ века о Сергиевом Посаде. Ч.III: из книги «Русские и зарубежные писатели ХIV-ХХ веков о Сергиевом Посаде». – Сергиев Посад, ООО «Все для Вас - Подмосковье», 2004. – С. 90-102.
Известный сергиево-посадский краевед подробно описывает взаимоотношения Н.В. Гоголя и С.Т. Аксакова.

41. // Земля Радонежья: факты, события, люди: краеведческий календарь знаменательных, памятных дат и событий на 2009 год: ежегодное библиографическое пособие /отв. ред. Н.И. Николаева; сост. И.В. Грачёва, Л.В. Бирюкова. – Сергиев Посад: МУК «ЦГБ им. А.С Горловского», 2008. – С.18.

42. Попова, Т.М. Гоголь в воспоминаниях современников / Т.М. Попова // Литература в школе. – 2009. - № 3. – С. 25-28.
Современникам писателя было трудно понять, почему он так переменился в последние годы жизни, поэтому особый интерес представляют воспоминания людей, близко общавшихся с писателем в этот период. Среди них - С.Т. Аксаков.

43. Рыбаков, И. Забытым никогда не будет, или Гоголь как Гоголь / И. Рыбаков // Сергиевские ведомости. – 2009. – 13 марта (№ 10). – С. 15; 20 марта (№11). – С. 15.
«Много надобно времени, чтобы память о Гоголе потеряла свежесть: забыт, кажется мне, он никогда не будет», - так выразил С.Т. Аксаков свои чувства к великому писателю, памятью которого бесконечно дорожил всю жизнь.

174. Н. С. АКСАКОВА — И. С. АКСАКОВУ

Сейчас разъехались наши гости... все разошлись спать, и я на просторе села тебе писать, милый Иван. Были Горчаковы, Воейковы и Гоголь. Гоголю я пела, по его просьбе, малороссийские песни, данные Константину Максимовичем, которые и теперь звучат в ушах моих. Как они неотвязны! Мотив в них так ярко обозначен, так легок и жив, что легко запоминается, и по тем же причинам скоро и надоедает. Как сравнить с русской песней! — ее и схватить трудно, а если остается в памяти, то раздается в ушах отдельными протяжными звуками или выдающимися вперед музыкальными фразами. Как успокаиваешься и отдыхаешь, когда споешь русскую после малороссийской. — Гоголь слушает, кажется, с удовольствием. Вот одна, которая особенно не выходит у меня из головы, которой слова напевал нам Гоголь и которая довольно мила:

Ой пид вишенькою,
Пид черешенькою
Стояв старый з молодою,
Як из ягодою.

И молылася,
И просылася:
— Пусти мене, старый диду,
На улицу погулять.

— Ой и сам не пиду
И тебе не пущу,
Хочешь мене старижненького
Да покинуты.

— Ой ты, старый дидуга,
Изогнувся, як дуга,
А я молоденька,
Гуляты раденька.

Ой ты, старый, — кихи, кихи,
А я, млада, — хихи, хихи
Над твоею бородою,
Над сиденькою 1 .

А другого малороссиянина — Максимовича — мы с тех пор, как он у нас был в первый раз, и не видали. Гоголь говорит, что у него есть соседка, которая живет на дороге, куда бы он ни шел, и к которой он непременно зайдет, и потому к другим не попадает. Эта соседка — гр. Салиас 2 (бывшая его ученица) 3 ...

Примечания

Автограф. ИРЛИ. Фонд Аксаковых (№ 3, оп. 3, ед. хр. 33, л. 1—1 об.).

1 Песню «Ой пид вишенькою» биограф Гоголя П. А. Кулиш отметил как одну из самых любимых песен писателя («Записки о жизни Гоголя», II, 213).

2 Известная писательница, Елизавета Васильевна Салиас де Турнемир , рожд. Сухово-Кобылина (1815—1892). Ее письмо к М. А. Максимовичу о смерти Гоголя, от 25 февраля 1852 г., напечатано в «Русском архиве», 1907, № 11, стр. 433—441.

3 Гоголь был в это время частым посетителем салона Свербеевых. Сын Д. Н. Свербеева, Александр Дмитриевич (1835—1917) вспоминал в своих записках: «На воскресных собраниях, где пел наш хор студентов, Гоголь всегда сидел в стороне и мало разговаривал. Помню, отец мой, который любил нас, детей, подразнить и называл брата Володю и меня Бобчинским и Добчинским, а сестру Ольгу — бабусею, в один из таких воскресных вечеров подвел нас к Гоголю и представил под этими названиями. Разумеется, мы были страшно сконфужены, но, к удивлению нашему, Гоголь сконфузился еще больше и стал нас спрашивать, в какой гимназии мы учимся, тогда как прекрасно знал, что нас никуда из дому не отдают. Был он частый посетитель нашего дома и особенно много бывал у моей матери в то лето, которое она провела с больной сестрой Варенькой в Петровском парке <... > До какой степени Гоголь менялся в своем обращении, когда он был вне многочисленного общества и особенно когда оставался один с нами, немногими слушателями, доказывает тот последний вечер, который он, за несколько недель до своей смерти, провел у отца моего на Собачьей площадке. Слушателями были, кроме отца моего, один я и брат Владимир. Гоголь был в особенном ударе и рассказывал нам самые смешные и забавные анекдоты, причем, пока мы разражались громким хохотом, оставался всегда серьезным и невозмутимым. После того я больше не видал его в живых, но стоял у его гроба среди многочисленных московских студентов и огромной толпы так называемой „всей Москвы“, когда его отпевали в церкви Московского университета» (неизд. — Копия. ИРЛИ, ф. 598).

«Гоголя я очень давно не видала — уже с месяц. Им я очень довольна. Он хорош, спокоен душою, мирен со всеми. Весело смотреть на него. Он достоин себя — я радуюсь, глядя на него. Да, в нем душа лучше, может быть, нежели мы думали. Он больно умен — ум сам по себе; он, по-моему, красивее душою, нежели умом, — она преобладает в нем, оттого-то он так и хорош. Мне весело на него смотреть — отдохнешь, когда на него посмотришь пристально: так много грустного вокруг нас, так устанешь, глядя на всех и каждого — легко на сердце станет, когда есть на кого взглянуть весело. Не такое ли впечатление сделал Гоголь на Вас?» (неизд. — Копия, ЦГЛА, ф. 472, ед. хр. 617, л. 4).

Толки о радостном событии невольно вызывают в памяти картины давно, давно минувших дней моего детства: прошедшее словно оживает передо мной и в воображении рисуется ярко образ подвижника муромских лесов, каким мне досталось великое счастье видеть его около трех четвертей века тому назад. Вероятно, очень немного нового прибавят мои воспоминания к тому, что уже известно о житии и подвигах преподобного Серафима, но, мне кажется, личные показания очевидца должны иметь в настоящее время некоторое значение, а потому мне хочется рассказать, насколько я могу припомнить, о том, чему я была свидетельницей при посещении Саровской пустыни в 1831 или 1832 году.

Не могу теперь вспомнить, за дальностью времени, ближайших причин, побудивших отца моего и мать сняться с гнезда своего в Нижнем Новгороде и отправиться в муромские леса, забрав с собой всю громадную семью, от старших подростков до младенца у груди матери, и чуть ли не всю дворню, - одним словом, по тогдашнему выражению, - чадцев и домочадцев, весь дом свой…

Шло и ехало большинство паломников ради выполнения обета, данного в ту или другую трудную минуту жизни.

А благодарить было за что в те далекие времена. Еще свежи были в памяти каждого ужасы двенадцатого года. Немало было дано обетов в эту страшную годину и бедными и богатыми людьми. Затем пошли радости освобождения, ликования и торжества неслыханных побед. Подъема общественного духа достало более чем на десятки лет. А где подъем духа - там и влечение к подвигу.

И вот… незадолго до описываемых событий над страной стряслась новая общественная беда: случился первый грозный натиск неведомой до тех пор азиатской гостьи - холеры. И что же? - Те же люди того же самого поколения, которые при нашествии иноплеменника сплотились дружным отпором как один человек, глубоко прочувствовав общую солидарность перед общей всем бедой, теперь поспешили стушеваться, укрыться каждый в свою нору. Страх за себя, за себя лично охватил каждого. Люди смотрели зверем на прохожего, ограждая жилье свое кострами и куревом. Человек опрометью перебегал через улицу, завидев человека вдалеке. Проезжий в страхе заезжал с возом своим в сугроб только бы не дохнуть ему зараженным, может быть, дыханием встречного.

Но, к счастью, сократились и эти дни.

Снялись карантинные заставы, снова стала скатертью дорога по всей шири и глади нашей земли. Народ снова хлынул по всем местам привольного богомолья.

Вот в это-то самое время мне с сестрами и братьями (теперь уже давно покойными) привелось застать отшельника муромских лесов в самый разгар его подвижнических работ.

Ехали мы на долгих… Живо помню прелесть привалов у лесной опушки с кострами около ручья или над колдобиной в лесу, с самоварами под тенью дерев, - со всем раздольем полуцыганского кочевья…

Помню ночевки в громадных селах богатого, зажиточного края: в просторной, недавно срубленной избе сладко засыпалось под жужжанье бабьих веретен… Смотришь спросонья - а бабы все прядут, молча прядут, а не далеко за полночь. Седая свекровь то присаживается, то снова встает, мерными, как маятник, движениями вставляя лучину за лучиной в высокий светец… А с высоты светца сыплются искры брызгами, огненным дождем придавая молчаливому труду крестьянок в ночной тиши что-то фантастическое, сказочное…

После каждого ночлега, после каждого привала все длиннее и длиннее становился поезд саровских богомольцев. Люди любили в те времена держаться вместе, подъезжая к небезопасной тогда местности муромского бора.

Помню, как по сыпучим пескам большой дороги медленно и грузно тянулась вереница наших экипажей, огибая опушку грозного хвойного леса. К хвосту поезда одна за другой примыкали крестьянские телеги; пешие богомольцы усердно месили ногами сыпучий песок, только бы не отстать им и не лишиться охраны поезда. Изредка раздавался ружейный выстрел: это тешился старый пленный турок, когда-то вывезенный дедом. Теперь он в качестве не то буфетчика, не то домоправителя важно восседал на широких козлах бабушкиного дормеза, приговаривая после каждого выстрела что-нибудь вроде: «А пущай их пужаются там в лесу».

Общего вида Саровской обители при въезде что-то не могу припомнить. Дело было, вероятно, к вечеру, и мы, дети, вздремнули, прикорнув на коленях старших.

При входе в длинную, низкую со сводами монастырскую трапезу нас, детей, охватила легкая дрожь, не то от сырости каменного здания, не то просто от страха. В самой середине трапезы монах, стоя за аналоем, читал Жития святых. Почетные гости сидели в глубоком молчании за длинным столом направо. Лениво кушали «почетные», брезгливо черпая деревянными ложками из непривычной для них общей чаши. Крестьяне за другим столом налево усердно хлебали вкусную монастырскую пищу. Те и другие молчали. Под тускло освещенными сводами раздавался только монотонный голос чтеца да сдержанное шарканье по каменному полу туфель служек, разносивших кушанье в деревянных чашках и на деревянных же лотках.

В эту ночь нас, детей, не будили к заутрени, и попали мы лишь к обедне. Отца Серафима у службы не было, и народ прямо из церкви повалил к тому корпусу, в котором находился монастырский приют отшельника. К богомольцам примкнула и наша семья. Долго шли мы под сводами нескончаемых, как мне тогда казалось, темных переходов. Монах со свечой шел впереди. «Здесь», - сказал он и, отвязав ключ от пояса, отпер им замок, висевший у низенькой узкой двери, вделанной в глубь толстой каменной стены.

Нагнувшись к двери, старик проговорил обычное в монастырях приветствие: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Но ответного «Аминь», как приглашения войти, не последовало. «Попробуйте сами, не откликнется ли кому из вас», - сказал старик вожатый, обращаясь к богомольцам. Обычный возглас у закрытой двери повторил и отец мой и другие, - пробовали и женщины и дети… «Чтобы вам, Алексей Нефедович», - робко пригласила мать высокого господина в отставном гусарском мундире, человека еще молодого по гибкости стана и блеску черных глубоких глаз, - старца же по седине в усах и по морщинам, бороздившим высокий лоб. Алексей Нефедович Прокудин быстро прошел к двери, нагнулся к ней и с уверенностью друга дома, с улыбкой уже готового привета на лице мягко проговорил знакомым нам грудным тенором: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». На его симпатичный голос не послышалось однако ответа из-за закрытой двери. «Коли вам, Алексей Нефедович, не ответил, стало быть, старца-то и в келлии нет. Идти разве, понаведаться под окном, не выскочил ли он, как послышался грохот вашего поезда на дворе». Мы вышли за седеньким вожатым из коридора другим, уже более коротким путем. Обогнув за ним угол корпуса, мы очутились на небольшой площадке, под самым окном отца Серафима. На площадке этой между двумя древними могилами действительно оказались следы от двух, обутых в рабочие лапти, ног. «Убег», - озабоченно проговорил седенький монашек, смущенно поворачивая в руках ненужный теперь ключ от опустевшей келлии. «Эхма», - глубоко вздохнул он, смиренно возвращаясь к делу своего послушания как вожатого богомольцев по монастырской святыне. Толпа их между тем уже теснилась около стоявшей поодаль древней могилы с чугунным гробиком поверх земли вместо памятника. Кто, крестясь, прикладывался к холодному чугуну, кто сгребал из-под гробницы сыпучий песок в угол шейного платка… Три раза перекрестившись, монах поклонился перед древней могилой до самой земли. До земли же за ним поклонился и весь народ. «Отец наш Марк», - начал инок свой обычный монастырский сказ: «Отец наш Марк спасался в этих самых л есах, когда еще только обстраивалась впервой эта обитель наша. Супостаты лесные грабители окаянные не раз калечили его в бору, выпытывая от него место, где зарыты, будто бы, монастырские сокровища, и, наконец, с досады вырвали у него язык. Десятками лет жил затем мученик в бору нашем уже невольным молчальником.

И вот за все терпение его при жизни дает теперь Господь гробнице его чудодейственную силу. Как вы знаете, много уже чудес творилось над этой могилой, - а мы, недостойные его братья, поем здесь панихиды, выжидая, когда Богу угодно будет явить из-под спуда его святые мощи».

Толпа богомольцев почтительно расступилась, прервав речь монаха: шел сам игумен с певчими служить обычную воскресную панихиду над могилой давно усопшего брата.

После панихиды отец игумен благословил нас, богомольцев, отыскивать отца Серафима в бору: «Далеко ему не уйти, - утешил игумен, - ведь он, как и отец наш Марк, сильно калечен на своем веку. Сами увидите: где рука, где нога, а на плечике горб. Медведь ли его ломал… люди ли били… ведь он, что младенец, - не скажет. А все вряд ли вам отыскать его в бору. В кусты спрячется, в траву заляжет. Разве сам откликнется на детские голоса. Забирайте детей-то побольше, да чтоб наперед вас шли. Непременно бы впереди бегли», - кричал еще игумен вослед уже двинувшейся к лесу толпе.

Весело было сначала бежать нам одним, совсем одним; без присмотра и без надзора бежать по мягкому, бархатному слою сыпучего песка. Нам, городским детям, то и дело приходилось останавливаться, чтобы вытрясти мелкий белый песок из той или другой прорезной (модной в то время) туфельки. Деревенские же босоножки, подсмеиваясь, кричали нам на ходу: «чего не разуетесь… легче будет». Лес же становился все гуще и рослее. Нас все более и более охватывало лесной сыростью, лесным затишьем, и терпким непривычным запахом смолы. Под высокими сводами громадных елей стало совсем темно… И деревенским и городским сделалось жутко в мрачном бору. Хотелось плакать…

По счастью, где-то вдалеке блеснул, засветился солнечный луч между иглистыми ветвями… Мы ободрились, побежали на мелькнувший вдалеке просвет, и скоро все врассыпную выбежали на зеленую, облитую солнцем поляну.

Смотрим: около корней отдельно стоящей на полянке ели работает, пригнувшись чуть ли не к самой земле, низенький, худенький старец, проворно подрезая серпом высокую лесную траву. Серп же так и сверкает на солнечном припеке.

Заслышав шорох в лесу, старичок быстро поднялся, насторожив ухо к стороне монастыря, и затем, точно спугнутый заяц, проворно шарахнулся к чаще леса. Но он не успел добежать, запыхался, робко оглянувшись, юркнул в густую траву недорезанной им куртины и скрылся у нас из вида. Тут только вспомнился нам родительский наказ при входе в бор, и мы чуть ли не в двадцать голосов дружно крикнули: «Отец Серафим! Отец Серафим!»

Случилось как раз то, на что надеялись монастырские богомольцы: заслышав неподалеку от себя звук детских голосов, отец Серафим не выдержал в своей засаде и старческая голова его показалась из-за высоких стеблей лесной травы. Приложив палец к губам, он умильно поглядывал на нас, как бы упрашивая ребяток не выдавать его старшим, шаги которых уже слышались в лесу.

Смоченные трудовым потом желтоватые волосы пустынника мягкими прядями лежали на высоком лбу: искусанное лесной мошкарой лицо его пестрело запекшимися в морщинах каплями крови. Непригляден был вид лесного отшельника. А между тем когда, протоптав к нам дорожку через всю траву, он, опустившись на траву, поманил нас к себе, крошка наша Лиза первая бросилась старичку на шею, прильнув нежным лицом к его плечу, покрытому рубищем. «Сокровища, сокровища», - приговаривал он едва слышным шепотом, прижимая каждого из нас к своей худенькой груди.

Мы обнимали старца, а между тем замешавшийся в толпу детей подросток, пастушок Сема, бежал со всех ног обратно к стороне монастыря, зычно выкрикивая: «Здесь, сюда. Вот он… Вот отец Серафим. Сю-ю-да-а». Нам стало стыдно. Чем-то вроде предательства показались нам и выкрикивания наши, и наши объятия. Еще стыднее стало нам, когда две мощные запыхавшиеся фигуры, не помню, мужчин или женщин, подхватили Cтарца под локотки и повели к высыпавшей уже из леса куче народа. Опомнившись, мы бросились вдогонку за отцом Серафимом… Опередив своих непрошеных вожатых, он шел теперь один, слегка прихрамывая, к своей хибарке над ручьем. Подойдя к ней, он оборотился лицом к поджидавшим его богомольцам. Их было очень много. «Нечем мне угостить вас здесь, милые», - проговорил он мягким, сконфуженным тоном домохозяина, застигнутого врасплох среди разгара рабочего дня. «А вот деток, пожалуй, полакомить можно», - вспомнил он, как бы обрадовавшись собственной догадке. И затем, обратившись к подростку, брату нашему, сказал: «Вот у меня там грядки с луком. Видишь? Собери всех деток, нарежь им лучку; накорми их лучком и напой хорошенько водой из ручья». Мы побежали вприпрыжку исполнять приказание отца Серафима и засели между грядками на корточках. Лука, разумеется, никто не тронул. Все мы, залегши в траве, смотрели из-за нее на старичка, так крепко прижавшего нас к груди своей.

Получив его благословение, все стали поодаль почтительным полукругом и так же, как и мы, смотрели издали на того, кого пришли посмотреть и послушать.

Много было тут лиц, опечаленных недавним горем: большинство крестьянок повязано было в знак траура белыми платками. Дочь старой нашей няни, недавно умершей от холеры, тихо плакала, закрыв лицо передником.

«Чума тогда, теперь холера», - медленно проговорил пустынник, как будто припоминая про себя что-то давно, давно минувшее.

«Смотрите, - громко сказал он, - вот там ребятишки срежут лук, не останется от него поверх земли ничего… Но он подымется, вырастет сильнее и крепче прежнего… Так и наши покойнички, - и чумные, и холерные… и все восстанут лучше, краше прежнего. Они воскреснут. Воскреснут. Воскреснут, все до единого…»

Не к язычникам обращался пустынник с вестью о воскресении. Все тут стоявшие знали смолоду «о жизни будущего века». Все менялись радостным приветствием в «Светлый день». А между тем это громкое: «Воскреснут. Воскреснут», провозглашенное в глухом бору устами, так мало говорившими в течение жизни, пронеслось над поляной как заверение в чем-то несомненном, близком.

Стоя перед дверью лесной своей хижинки, в которой нельзя было ни стать, ни лечь, старик тихо крестился, продолжая свою молитву, свое немолчное молитвословие… Люди не мешали ему, как не мешали непрестанной его беседе с Богом ни работа топором, ни сенокос, ни жар, ни холод, ни ночь, ни день.

Молился и народ.

Над смолкнувшей поляной как будто тихий ангел пролетел.

Отделясь от богомольцев и впереди всех стояло хорошо знакомое нам грозное, гордое существо, - госпожа Зорина, далекая родственница моего отца. За ней толпился целый штат женской прислуги, одетой, так же как и она сама, в черное с белыми платками на голове. Старуху поддерживали под оба локотка две не то белицы, не то крылошанки в бархатных остроконечных шапочках. Наскучив торжественным затишьем лесной поляны с ее тихо молящимся народом, старая барыня проворчала, обращаясь ко двору своему: «Молиться успеем и дома. Приехала высказаться и выскажусь». И, подтолкнув в обе стороны своих приближенных, она выплыла с ними обеими на самую середину полукруга.

«Отец Серафим, отец Серафим, - громко позвала она отшельника. - Как вы мне посоветуете? Вот я, генеральша Зорина, вдовею тридцатый год. Пятнадцать лет проживаю, может, слыхали, - при монастыре со всеми этими своими. За все это время соблюдаю середы и пятницы; теперь задумала понедельничать, - так что вы на это скажете. Как посоветуете, отец Серафим?»

Ежели бы, появись, стая грачей пролетела, каркая, над толпой богомольцев, то не больше огорошили бы нас крикливые птицы, чем этот назойливый запрос госпожи Зориной, внезапно прервавший общее настроение.

И отец Серафим, как бы озадаченный, заморгал на нее своими добренькими глазками: «Я что-то не совсем понял тебя, - проговорил он и затем, подумав немного, прибавил, - ежели ты это насчет еды, то вот что я тебе скажу: как случится замолишься, забудешь о еде - ну и не ешь, не ешь день, не ешь два - а там, как проголодаешься, ослабеешь, так возьми да и поешь немного».

Улыбку умиления вызвало на всех лицах это мудрое решение вопроса, сделанное свековавшим в лишениях отшельником. Старая же чванливая ревнительница поста как-то неловко попятилась вместе со своими придворными, проворно укрывшись с ними в толпе своих. А между тем богомольцы ослабели, стоя на солнечной припеке. Тело каждого входило в свои права, требовало пищи, отдыха.

Отец Серафим поманил к себе Прокудина рукой: «Скажи им, - сказал он, - сделай милость, скажи всем, чтоб напились скорей из этого там родника. В нем вода хорошая. А завтра я буду в монастыре. Непременно буду».

Когда же все, утолив жажду, оглянулись, отца Серафима уже не было на пригорке перед хибаркой его, в которой ни встать, ни лечь. Только вдали за кустами шуршал серп, срезая сухую лесную траву.

В обратный к монастырю путь мы шли уже одни, семьей своей, соображаясь с усталой походкой бабушки, - матери моего отца. С нами был только Алексей Нефедович, да длинный ряд домочадцев тянулся на некотором расстоянии позади. Толпы богомольцев уже вступали в монастырские ворота, а мы все еще не выходили из широкого прохладного просека, в конце которого виднелись вдалеке главы монастырского собора.

Отец тихо запел, - что он всегда делывал, когда был между своими, и ему было хорошо на душе, - запели, как всегда, и обе старшие сестры и брат-подросток своим ангельским, еще полудетским голосом; подтягивал им глубокий тенор Прокудина. Отделившись от прочей прислуги, двинулись стороной Семен и Василий, обычные басы наших семейных песен, и скромный, но стройный хор огласил высокие своды просека: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим и молимся, Боже наш, Боже наш, Боже наш…» Звуки последнего «Боже наш» еще замирали в вышине, когда мы тихо выступали на монастырскую поляну. А между тем кроткий облик лесного старца невольно носился перед глазами поющих. Сестренка моя Лиза, та самая, которую так обнимал отец Серафим, называя ее сокровищем, сестренка моя крепко держалась за меня обеими руками. При выходе из лесной темноты она сжала мою руку и, взглянув мне вопросительно в лицо, проговорила: «Ведь отец Серафим только кажется старичком, а на самом деле он такое же дитя, как ты, да я. Не правда ли, Надя?»

Много с тех пор в продолжении следующих семидесяти лет моей жизни видала я и умных, и добрых, и мудрых глаз, много видала и очей, полных горячей искренней привязанности, но никогда с тех пор не видала я таких детски-ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из-за высоких стеблей лесной травы. В них было целое откровение любви…

Улыбку же, покрывшую это морщинистое изнуренное лицо, могу сравнить разве только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи - ангелы.

На всю жизнь памятны остались мне саженки мелких дров вперемежку с копнами сена, виденные мной в раннем детстве на лесной прогалине, среди дремучего леса, посреди гигантских сосен, как будто стороживших этот бедный, непосильный труд хилого телом, но сильного Божией помощью отшельника.

С раннего утра следующего дня отец Серафим, согласно своему обещанию, оказался уже в монастыре.

Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях внутренней своей келлии. Пребывания в пустыни не видно было на нем и следа: желтовато-седые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах незаметно было крови от укушения лесных комаров; белоснежная полотняная рубаха заменяла заношенную сермягу; вся его особа была как бы выражением слов Спасителя: «Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно». Лицо отшельника было радостное, келлия была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы. Рядом со старым монахом стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригоршне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая: «Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие». Покончив с этой раздачей и благословив последнего подходящего, старик отступил полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил: «Простите мне, отцы и братья, в чем согрешил против вас словом, делом или мышлением». (Отец Серафим шел этот вечер на исповедь у общего для всех монастырских духовника). Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно: «Господь да простит и помилует всех вас».

Так закончилось наше второе свидание с преподобным Старцем. Как мы провели остаток этого дня не помню, но зато тем более ярко сохранился в моей памяти третий, и последний, день нашего пребывания в Саровской пустыни.

Исповедавшись, как я говорила, накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Размер ее позволял только немногим из паломников присутствовать при богослужении.

Вспомнив о нас, не попавших в храм, Преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.

Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него. На этот раз был он в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб его и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых; в глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступеней паперти и, несмотря на прихрамывание и горб на плече, казался и был величаво прекрасен.

Впереди всей нашей толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта. Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странной церемонией, не могли не привлечь внимание отшельника, и он ему первому подал крест. Книрим - так звали молодого немца - не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукой и притом рукой в черной перчатке.

«Перчатка», - укоризненно сказал старик.

Немец же только окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил тогда шага на два назад и заговорил:

«А знаете ли вы, что такое крест? Понимаете ли вы значение креста Господня?» - и красноречивым потоком полилась звучная, стройная речь из уст вдохновенного монаха…

Ежели бы и доставало у меня памяти, чтобы сохранить за все эти годы слова отшельника, то и тогда не могла бы я занести эту импровизированную проповедь в свои воспоминания. Я в то время не была в состоянии уразуметь ее. В то время мне не могло быть более девяти лет.

Но что могло тогда понимать, видеть и слышать дитя, того не изгладили из памяти моей десятки годов прожитой с тех пор жизни. Не забыть мне этого ясного взора, вдохновенного в эту минуту мудростью свыше, не забыть внезапно преобразившегося лица дровосека муромских лесов. Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имеющий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню старую бабку свою, смиренно стоявшую перед отшельником, «аки губа напоемая». Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах меньшого дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал: «Есть у тебя деньги?» Дядя бросился было разыскивать в карманах бумажник. Но отшельник остановил его тихим движением руки: «Нет, не теперь», - сказал он. - «Раздавай всегда - везде». И с этими словами протянул к нему первому крест.

И покойный дядя мой не «отошел скорбяй», как это было с богатым юношей Писания…

Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали мы немного, и нам не пришлось выбраться засветло из окраины сыпучих песков, огибающих все еще страшный, по слухам, дремучий саровский бор. Пешие паломники, между которыми, как всегда, было много хилых, слабых от старости женщин и детей, уже ушли вперед. На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.

И наши лошади стояли уже у крыльца гостиницы. Сытые кони наши били оземь копытами, поторапливая своим нетерпением прислугу, разносившую по экипажам дорожную нашу кладь. К Алексею Нефедовичу, ехавшему верхом и заносившему уже ногу в стремя, подошел старый монастырский служка. «Еще утресь, - сказал он, - отец Серафим, выходя из церкви, изволил шепнуть мне мимоходом свой наказ, чтобы вы, Алексей Нефедович, не отъезжали вечером, не повидавшись с ним еще раз».

«Проститься хочет старый друг, отец мой духовный», - заметил на это Прокудин и, оборотившись к нам, промолвил: «Идите за мной и вы все».

И вот вся семья наша с отставным гусаром во главе снова потянулась по длинным коридорам монастырского корпуса.

Дверь в прихожую отшельника была открыта настежь, как бы приглашая войти. Мы разместились молча вдоль стены длинной и узкой комнаты, насупротив дверей внутренней келлии.

Последний замиравший луч заходившего солнца падал на выдолбленный из дубового кряжа гроб, уже десятки лет стоявший в углу на двух поперечных скамьях. Прислоненная к стене, стояла наготове и гробовая крышка…

Дверь келлии беззвучно и медленно отворилась. Неслышными шагами подошел Cтарец к гробу. Бледно было его бескровное теперь лицо, глаза смотрели куда-то вдаль, как будто сосредоточенно вглядываясь во что-то невидимое, занявшее всю душу, весь внутренний строй человека. В руке его дрожало пламя поверх пучка зажженных восковых свечей. Налепив четыре свечи на окраинах гроба, он поманил к себе Прокудина и затем пристально и грустно глянул ему в глаза. Перекрестив дубовый гроб широким пастырским крестом, он глухо, но торжественно проговорил: «В Покров».

Слово святого Старца было понято как самим Прокудиным, так и окружающими как предсказание его, Прокудина, кончины. Под потрясающим впечатлением этого предсказания покинули мы Саровскую обитель.

Более не довелось мне в жизни видеть преподобного Серафима. Чуть ли не в следующем (1833) году иноки нашли его в своей келлии усопшим на коленях во время молитвы.

Но, конечно, в нашей семье долго не было конца разговорам об обаятельной личности великого подвижника и мирного апостола труда, а ныне прославляемого Церковью Чудотворца.

Мне остается рассказать, как сбылось слышанное мной прорицание батюшки отца Серафима, а сбылось оно в том же году.

Наступил праздник Покрова Богородицы. Что сделалось в этот день с нашим Нижним, всегда таким спокойным, когда с него сбывает ярмарочная суматоха и он засыпает на всю зиму как бы мертвым сном. Четверня за четверней несется мимо нашего дома на конце Малой Покровки. Кажется всякий, имеющий экипаж, дал себе слово проехаться по этой улице, поворотить направо и остановиться перед большим белым домом баронессы Моренгейм. Здесь в эту зиму квартировал А.Н. Прокудин. Он сегодня приобщался Святых Таин, и весь город ехал сюда, чтобы его поздравить. И наши все старшие отправились туда же. Лошадей, разумеется, не запрягали, так как из окон нашей гостиной видны были наискось окна дома Моренгейм. Нас меньших, меня и сестренку, оставили под охраной мадам Оливейра, старушки испанки, которую Прокудин отыскал где-то в трущобах Москвы, умирающую от голода и нужды, и привез в дом моей матери, чтобы она ее выходила и откормила, пока священник, отец Павел, будет ее обучать догматам и обрядам нашей веры.

Пламенным желанием испанки было уже теперь постричься в монахини в лежащий неподалеку Девичий монастырь. Сидя в этот памятный день с нами, девочками, и работая свое нескончаемое штучное одеяло, бедная иностранка посматривала на свои дряхлые, худые ручки и вздыхала, думая, вероятно, когда-то они пополнеют. Но вот, тщательно сложив свою работу, она сказала нам:

«Не пойти ли нам тоже с вами прогуляться до дома Моренгейма? В дом мы с вами, разумеется, не войдем, но мы можем уловить минуту, когда мой благодетель выйдет на балкон, чтобы поклониться ему и поздравить его». Мы собрались в одну минуту и, завернув за угол, стали медленно прохаживаться перед домом, где уже гуляли другие дети, кто с гувернанткой, а кто и с нянькой.

Когда на колокольне ближней церкви пробило два часа, стеклянная дверь на балконе Моренгейма зашевелилась, но когда она открылась, то из нее вышел не хозяин дома, а только общий всему Нижнему врач и друг Линдегрин. Робко подошла к решетке испанка, спрашивая: «Что наш Прокудин?» Ответил доктор: «Он здоровее всех нас и, вероятно, доживет до ста лет. Теперь прохаживается себе по комнатам своим бодрым шагом, угощая своих гостей рассказами о делах Спасителя на земле, и так рассказывает, что всякому кажется, будто бы он слышит это в первый раз. Желая совершенно убедиться в его здоровье, я выдумал какой-то глупый анекдот, где приходилось щупать пульс у каждого из гостей. Я пощупал пульс у толстого господина Смирнова и у старой мадам Погуляевой, и пульс того, который, по предсказанию, должен был скончаться в этот день, оказался ровнее и крепче всех. Извольте после этого верить предсказанию». И добрый немец, повернувшись на одной ножке, почтительно поклонился испанке, послал каждой из нас по воздушному поцелую и ушел обратно за стеклянную дверь.

На колокольне пробило половину третьего. Вдруг стеклянная дверь наверху распахнулась и сбежал опрометью по ступеням бледный как смерть лакей; он кричал: «Умирает, меня послали за духовником». Но как ни близка была церковь и как ни спешил отец Павел, все же ему пришлось дочитать отходную над усопшим, над холодеющим уже трупом того, кого бедные и богатые называли другом нищих и убогих. Умирая, он опустился на кресло, прильнув головой к его высокой спинке. Правильные, благородные черты лица отставного гусара были совершенно спокойны. Казалось, это младенец, тихо уснувший на коленях матери.

«Преставился», - громко сказал седовласый пономарь, стоявший с кадилом в руках.

«Да, - прибавил священник, утирая крупную слезу со щеки. - И теперь он там, откуда же отбеже и печаль и болезнь и воздыхание». Врачи не обнаружили в скончавшемся никакой болезни и не отыскали никаких признаков приближающейся смерти. Может статься, в Нижнем Новгороде или в окрестностях Сарова найдется кто-либо, еще помнящий смерть Прокудина, этого человека, горячо любившего Бога и ближних. Он, вероятно, подтвердит мои воспоминания. Помнят ли в Сарове или нет прорицательное слово, сказанное отшельником своему другу и ученику, в виду издавна приготовленного им для себя гроба? Не знаю. Во всяком случае, оно сбылось.

Впервые напечатано: История моего знакомства с Гоголем со включением всей переписки с 1832 по 1852 год. Соч. С. Т. Аксако­ва. <Под ред. Н. М. Павлова> И Русский Архив. 1890. Кн. 4. N° 8.

С. 39-40. Печатается по копии С. Т. Аксакова в его «Истории наше­го знакомства с Гоголем, с включением всей переписки с 1832 по 1852 г. <с 1832 по 1843 г.>»: РГБ. Ф. 3. К. 6. Ед. хр. 1.

Лиза ваша... сама пишет.- Сестра Гоголя Е. В. Гоголь, кстр.302 проживавшая в доме П. И. Раевской. По-видимому, к письму С. Т. Аксакова было приложено письмо Елисаветы Васильевны к брату (см. коммент, к письму № 480).

С. Т. Аксакову

Впервые напечатано, (с неточностями и пропусками: <Ку- лиш П. А.> Николай М. Записки о жизни Н. В. Гоголя. СПб., 1856.

Т. 1. С. 260; полнее, но также с неточностями и пропусками напеча­тано: Письма Н. В. Гоголя): Ред. В. И. Шенрока. СПб., <1901 >. Т. 2.

С. 58-60. Печатается по автографу: ГЛМ. Ф. 67. Оп. 1. Д. 3. 2 л.

...в Вене еще надеюсь пробыть месяца полтора... - См. ком­мент. к письму N° 482.

...«Чем вы подарите нас новинъким?»... - С. Т. Аксаков вспо- кстр. зоз минал, как осенью 1839 г., по приезде Гоголя в Москву, «Константин сделал Гоголю вопрос, самый естественный, но, конечно, слишком часто повторяемый всеми при встрече с писателем: “Что вы нам привезли, Николай Васильевич?”, - и Гоголь вдруг очень сухо и с неудовольствием отвечал: “Ничего”. Подобные вопросы были всегда ему очень неприятны; он особенно любил содержать в секрете

то, чем занимался, и терпеть не мог, если хотели его нарушить» (Гоголь в воспоминаниях современников. С. 99).

Цинский (Цынский) - Лев Михайлович, московский обер- полицеймейстер в 1834-1845 гг.

Константин Сергеевич - Аксаков.

кстр.304 ...не нашелся ли мой Шекспир, 2-й том, который взятъ ему

с собою... - Речь, по всей вероятности, идет о том издании на фран­цузском языке, о котором Гоголь упоминал в письме к А. С. Дани­левскому от 23 апреля (н. ст.) 1838 г.: «Еще- не отыщешь ли ты где-нибудь первого тома Шекспира, того издания, которое в двух столбцах и в двух томах, я думаю, и в этих лавочках, что в Палероя- ле, весьма легко можно отыскать его. Если бы был Ноэль, он славно исполнил бы эту комиссию. За него можно дать до 10 франков, ибо я за оба тома дал 13 фран<ков>» (письмо № 356).

.. .оба издания песней Максимовича... - «Малороссийские пес­ни, изданные М. Максимовичем». (М., 1827); «Украинские народные песни, изданные М. Максимовичем» (М., 1834. Ч. 1).

Михаил Семенович- Щепкин.

.. .все сапоги, сделанные мне Таке... - О московском сапожнике Таке см. коммент, к строкам седьмой главы первого тома «Мертвых душ» - ...большой... охотник до сапогов... - в т. 5 наст. изд.

Товарищ мой- В. А. Панов.

Е. В. Гоголь

Датировка письма уточнена. Написано, по всей вероятно­сти, в Вене, где Гоголь ожидал письма от сестры (см. письмо к ней от 25 июня (н. ст.); письмо № 473) и где 5 июля (н. ст.) 1840 г. полу­чил письмо из Москвы от С. Т. Аксакова. В этом письме Аксаков сообщал Гоголю, что его сестра также пишет ему письмо, - кото­рое, вероятно, и было приложено к посланию Аксакова: «Лиза ваша здорова, начинает привыкать к новому своему житью-бытью и хорошо улаживается. Мы видимся нередко. Она гостит у нас другой день: вчера было Воскресение, а сегодня Раевской нет дома. Лиза сама пишет» (письмо № 478). Месяц спустя, в письме к матери от 7 августа (н. ст.) 1840 г. из Вены, Гоголь упоминает о письмах, которые получает от сестры из Москвы. Там же Гоголь говорит о сообщении сестры (в ее письме к матери) о болезни, случившейся с Елисаветой после прощания с Гоголем 18 мая 1840 г.: «...она по безрассудности своей в ту же минуту написала письмо, а к этому присоединила и грудную боль, что натурально ложь. Потому что от Аксакова я сию минуту получил письмо, что она потолстела. Да и сама она ко мне пишет, что, несмотря на свое горе, толстеет и боится чрезвычайно сделаться Щепкиным и все платья нужно было ей переправлять. Вот какого рода ее грудная боль!» (письмо № 482). (По-видимому, приводя в письме «свидетельство» Акса­кова, что сестра «потолстела», Гоголь таким образом «пересказы-

вает» краткое аксаковское сообщение о том, что «Лиза... здорова».) В свою очередь, в письме к самой Елисавете Гоголь пишет по пово­ду ее болезни: «Ты очень мнительна, когда дело идет до собствен­ного твоего здоровья». (Позднее, в письме к сестре от 10 сентября (н. ст.) 1840 г., Гоголь выговаривает ей: «Зачем ты написала, что ты упала с дрожек, что у тебя болит с тех пор грудь, что ты скучаешь ужасно»; письмо N° 484.) Таким образом, письмо от сестры было, очевидно, получено Гоголем 5 июля (н. ст.) 1840 г. вместе с письмом С. Т. Аксакова; а ответ, в свою очередь, был вложен, как можно предположить, в письмо к Аксакову от 7 июля (н. ст.) 1840 г.

Молчанова - Софья Николаевна.

А. А. Иванов - Н. В. Гоголю

Впервые напечатано, с неточностями и без обращения к Гого­лю: Александр Андреевич Иванов. Его жизнь и переписка. 1806- 1858. Издал Михаил Боткин. СПб., 1880. С. 125-126. Печатается по: Переписка Н. В. Гоголя. В 2 т. Вступ. ст. А. А. Карпова. Сост. и коммент. А. А. Карпова и М. Н. Виролайнен. М., 1988. Т. 2. С. 444- 445; с дополнением по: Александр Андреевич Иванов (1806-1858).

Письма и записные книжки. Составление, предисл. и примеч.

Б. М. Бернштейна И Мастера искусства об искусстве. М., 1969. Т. 6.

С. 301. к стр. 305

...устроены в виде кабинетов... - Далее в публикации 1969 г.:

«весьма плотно закрытых». к стр. зоб

...в студии Овербека его большую картину...- Картина Ф. Овербека «Союз религии с искусствами» (окончена в 1840 г.).

.. .в студии Энгра его картину... - Подразумевается либо кар­тина Ж. Энгра «Одалиска и рабыня», либо его «Стратоник».

М. И. Гоголь

Я здесь остаюсь не больше недели и отправляюсь в Венецию. - За месяц до этого, 7 июля (н. ст.) 1840 г., Гоголь писал С. Т. Акса­кову: «...в Вене еще надеюсь пробыть месяца полтора...» В письме к сестре А. В. Гоголь от 7 августа (н. ст.) 1840 г. он также сообщал: «Я выезжаю на днях отсюда в Венецию». Однако в Венецию Гоголь прибыл только 2 сентября (н. ст.) 1840 г. Причиной задержки ста­ла болезнь. В. А. Панов 9/21 ноября 1840 г. писал С. Т. Аксакову: «В Вене его беспокоила только какая-то боль в ноге. В продол­жение почти 4 недель, которые я тут с ним пробыл, я видел ясно, что он чем-то занят. Хотя он и в это время лечил себя, пил воды, прогуливался, но все ему оставалось свободное время, и он тогда перечитывал и переписывал свое огромное собрание малороссий­ских песен, собирал лоскутки, на которых у него были записаны поговорки, замечания и проч. Расставаясь около половины июня [по н. ст.], мы назначили съехаться в Венеции. Он хотел приехать

туда из Вены в половине августа, а мне назначил последним сроком 1 сентября. Въезжая в Венецию 2 сентя<бря>, я дрожал, боялся его уже не застать в ней. Вместо этого встречаю его на площади Св. Марка и узнаю, что мы с противоположных сторон въехали в один и тот же час. Болезнь, от которой он думал умереть, задержала его в Вене. К счастию, с ним был <Н. П.> Боткин, брат того, которо­го знает Константин Сергеевич. Этот истинно добрый человек уха­живал за ним, как нянька. [Он с ним приехал сюда, и живет теперь со мной в одном доме.] Болезнь эта надолго расстроила Ник<олая> Вас<ильевича>, без того уже расстроенного. Она отвлекла его вни­мание ото всего, и только в Венеции иногда проглядывали у него минуты спокойные, в которые дух его сколько-нибудь просветлял ужасную мрачность его состояния, большею частию по необходи­мости материального» (Письма Н. В. Гоголя / Ред. В. И. Шенрока. Т. 2. С. 87). См. также письмо Nq 490.

Прасковья Ивановна- Раевская.

...присоединила и грудную боль, что натурально ложь.- См. коммент, к письму № 480.

Е. В. Гоголь

Датировка настоящего письма, а также связанных с ним писем № 485-487 уточнена. Год, выставленный Гоголем на пись­ме к сестре: «1840», а также место отправления, указываемое в трех письмах: «Венеция», - свидетельствуют о том, что письма могли быть написаны только в период его пребывания в Венеции со 2 по начало двадцатых чисел сентября (н. ст.) 1840 г. Августом эти сен­тябрьские письма помечены Гоголем ошибочно; подобная ошиб­ка часто встречается в его корреспонденции и связана с неверным осмыслением календаря при пересчете разницы между европейским и русским стилями летоисчисления (см., в частности, коммент, к письмам № 378, 419 и др.). Датировка указанных писем сентябрем (10 числа н. ст.), а не августом, как у Гоголя, была предложена в свое время А. И. Кирпичниковым (см.: Кирпичников А. И. Сомнения и противоречия в биографии Н. В. Гоголя И Известия ОРЯС. 1900. Ч. 2. с. 46-49). Аргументы А. Г. Дементьева, не соглашавшегося с этой датировкой (см. коммент, в изд.: Гоголь Н. В. Поли. собр. соч.: В 14 т. <Л.>, 1952. Т. 11. С. 437), представляются нам неубедитель­ными. Намерение, сообщаемое Гоголем в конце настоящего письма к сестре: быть в Риме «в конце этого месяца», в точности исполня­ется (если опираться на предложенную датировку) с приездом Гого­ля в Рим 25 сентября (н. ст.) 1840 г. Сообщение Гоголя в этом же письме о своем здоровье: «Оно точно было плохо, и я захворал было не на шутку», - соответствует данным о его болезни в Вене, отку­да он уехал в конце августа (н. ст.) 1840 г. (см. коммент, к письму № 482). Средством исцеления от недуга послужил тогда Гоголю, по его собственному свидетельству, именно переезд - из Вены в Три-

ест (неподалеку от Венеции) и далее - в Венецию и Рим: «Я велел себя посадить в дилижанс и везти в Италию. Добравшись до Триэ- ста, я себя почувствовал лучше. Дорога, мое единственное лекарст­во, оказала и на этот раз свое действие» (письмо к М. П. Погодину от 29 октября (н. ст.) 1840 г. из Рима - N° 490). Все это противоречит попыткам отнести написанные Гоголем в Венеции письма ко време­ни его пребывания в Вене - тем более что тогда к «вопросу, почему Гоголь вместо Вены указал Венецию, трудно привести убедительные соображения» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 11. С. 437).

Жду теперь с нетерпением твоего описанья деревни...- кстр.309 Е. В. Гоголь, вместе с П. И. Раевской, С. Н. Молчановой, Н. Зедер- гольм и В. Мосоловой провела лето 1840 г. в деревне Раевской (см. письмо Гоголя П. И. Раевской от 25 июня (н. ст.) 1840 г. - N° 477).

Софья Николаевна- Молчанова (см. коммент, к письму кстр.зю N° 467).

Надежда Карловна- Зедергольм.

Ольга Николавна- описка; выше Гоголь правильно называет имя Софьи Николаевны Молчановой.

Варинька- Мосолова (род. 1828), племянница П. И. Раев- кстр.312

М. С. Щепкину

Печатается с исправлением по смыслу, во фразе: «Еще. Шекс- пировой пьесы я не успел второпях поправить», - вместо ошибоч­ного: «Еще Шекспировой пьесы я не успел второпях поправить».

См. коммент, к разделу «Переводы под редакцией Н. В. Гоголя. Пье­сы для бенефисов М. С. Щепкина» в т. 7 наст, изд., а также строки в письме Гоголя к А. С. Данилевскому от 23 апреля (н. ст.) 1838 г.:

«Еще- не отыщешь ли ты где-нибудь первого тома Шекспира...»

(письмо N° 356).

...половина заклада выиграна...- См. коммент, к разде­лу «Переводы под редакцией Н. В. Гоголя. Пьесы для бенефисов М. С. Щепкина» в т. 7 наст. изд.

...комедия готова.- Русский перевод под редакцией Гого­ля комедии Дж. Жиро «Дядька в затруднительном положении»

(т. 7 наст. изд.).

С. Т. - Сергей Тимофеевич Аксаков. к стр. з 12

Шекспировой пьесы я не успел второпях поправить. - См. ком- кстр. 314 мент, к разделу «Переводы под редакцией Н. В. Гоголя. Пьесы для бенефисов М. С. Щепкина» в т. 7 наст. изд.

О. Сем. Аксаковой

Датировка письма уточнена (см. коммент, к письму N° 484).

...Сергея Тимофеевича теперь, вероятно, нет в Москве.- С. Т. Аксаков вспоминал об этом времени: «...я известил Гоголя,

что уезжаю с Константином за Волгу, куда я и уехал, кажется, 27-го июня... Я воротился из-за Волги в исходе августа» (Гоголь в воспо­минаниях современников. С. 127-128).

...вручите Михаилу Семеновичу прилагаемое при сем действие переведенной для него комедии. -

Просьба эта относится прямо к Вере Сергеевне... - С. Т. Акса­ков пояснял: «Просьба к Верочке относится до моего портрета, который она обещала написать для Гоголя, исполнению которой, без сомнения, мешало мое отсутствие» (Гоголь в воспоминаниях современников. С. 128).

М. П. и Е. В. Погодиным

Датировка письма уточнена (см. коммент, к письму N° 484). кстр.315 ...отдай Щепкину прилагаемое при сем действие переведенной

для него комедии. - См. коммент, к письму N° 485.

Петя- сын М. П. Погодина, родившийся в 1840 г., вскоре после отъезда Гоголя из Москвы.

Митя - Дмитрий Михайлович (1836-1859), сын Погодиных, к стр. 316 Лиз<авета> Фоминишна - Вагнер, теща Погодина.

Аграф<ена> Михайловна- Погодина, мать Погодина.

Григорий Петрович- Погодин, брат М. П. Погодина.

Михаил Иванович- родственник Погодиных.

Аграфена Петровна- сестра М. П. Погодина (в замужестве Мессинг).

Риальто- мост в Венеции.

М. И. Гоголь

В Рим вместе с Н. П. Боткиным и В. А. Пановым Гоголь прие­хал 13/25 сентября (н. ст.) 1840 г.

А. В. Гоголь

кстр. 318 ...как сказал Сам Спаситель, не глядеть на людей. - Вероятно,

имеются в виду слова Спасителя: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо» (Лк. 6, 26).

Крестник- племянник Н. П. Трушковский.

М. П. Погодину

Датировка письма уточнена. Погодин отвечал Гоголю на это письмо 28 ноября 1840 г. (письмо N° 493). Письмо Гоголя было получено им в Москве 27 ноября 1840 г., о чем в его дневнике сохра­нилась запись: «Ноябрь... 27... Получил письмо от Гоголя. Был утешен и огорчен. Удивительное создание человек! - И все еще не верится вполне. Человек испорчен, первородный ум ясен. - Были минуты торжественные» (Погодин М. П. Дневник. 1840-1845; РГБ.

Ф. 231. Разд. I. К. 33. Ед. хр. 1. Л. 19 об.). 28 ноября 1840 г. Погодин написал ответ (см. письмо № 494). По-видимому, дата, поставлен­ная Гоголем на письме: «Октября 17», - относится к русскому сти­лю, ибо только в таком случае время, которое понадобилось, что­бы оно дошло в Москву (20 дней), будет вполне реальным. Если же предположить, что письмо датировано новым стилем, т. е. написано 5/17 октября, то срок нахождения его в пути составит более меся­ца, - что кажется менее правдоподобным.

Лиза- Елизавета Васильевна, сестра Гоголя. кстр 321

...редким находкам, сделанным тобою. - 28 августа М. П. Пого­дин приобрел для «Древлехранилища» рукописи и старопечатные книги из коллекции купца Лаптева.

...которая ближе всего лежит ко мне... - Возможно, речь идет о «Летописи Малороссийской», с находкой которой поздравляя в то время М. П. Погодина М. А. Максимович.

Сюжет, который в последнее время лениво держал я в голове сво- кстр. 322 ей... - Драма из эпохи Богдана Хмельницкого (см. в т. 7 наст. изд.).

...ужасное беспокойство, в каком я видел бедного Вельегорского кстр.323 в последние минуты жизни. - О. Сем. Аксакова, откликаясь на эти строки Гоголя, писала М. П. Погодину: «Письмо Гоголя меня так и покрыло туманом. Его надобно вытащить из Рима. Он сам не понимает, ему нужен родной воздух - русских, московских друзей, и он оживет, а так он погибнет, как Виельгорский, как Станкевич» (Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. Кн. 5. С. 369).

...место при Кривцове. - Гоголь хлопотал о должности секре- кстр. 324 таря при П. И. Кривцове, назначенном начальником над русскими художниками в Риме. Взамен этого Кривцов предложил Гоголю место «библиотекаря еще покамест не существующей библиотеки»

№ 522). См. также письма N© 452, 464, 476, 492, 494.

...против... всякого рода разных плевел... - См. коммент, к стро- кстр. 325 кам записной книжки Гоголя 1846-1850 гг. - ...жало сатиры косну­лось... и того, что должно составлять святыню... - в т. 9 наст. изд.

...бессмертный купол... - Купол собора Св. Петра в Риме.

...будто бы Жуковский женится?- В 1841 г. В. А. Жуковский в возрасте 58 лет женился на юной Елизавете Рейтерн, дочери немец­кого художника г. Р. Рейтерна.

Е. В. Погодиной

Датировка письма уточнена. Письмо, вероятно, было вложено в послание к М. П. Погодину от 29 октября (н. ст.) 1840 г. (см. ком­мент. к этому письму - № 490).

Вы еще благодарите меня, Елизавета Васильевна, за то, что я вспомнил об вас. - См. письмо № 487.

П. А. Плетневу

к стр. 327 ...как мое дело.- Гоголь имеет в виду место секретаря при

П. И. Кривцове (см. коммент, к письмам N° 452, 464, 476, 490, 494).

Я заболел жестоко... - См. коммент, к письму N° 482, а также письмо N° 490.

Ветурин (vetturino; ит) - извозчик.

Я начал такую вещь... - Имеется в виду драма из украинской истории (см. коммент, к <Наброскам и материалам драмы из эпохи Богдана Хмельницкого> в т. 7 наст. изд.).